Куда спешит гроза: «Четыре сезона» Стивена Кинга
И снова пятница, а это значит, что литературный критик Кирилл Ямщиков принес очередное великое произведение, чтобы посоветовать его прочитать (или перечитать). В этот раз — «Четыре сезона» Стивена Кинга, «южная готика с вылеченными зубами»: сборник историй о надежде, распаде и взрослении, в котором самые страшные и прекрасные вещи происходят при свете дня.
Мало кому в этом мире свезло так же, как Стивену Эдвину Кингу — простому мальчишке из Портленда, штат Мэн, который очень любил рассказывать истории. В начале шестидесятых литература мало чем напоминала колосса на глиняных ногах. Ещё молодые, горячие кино и телевидение держались за неё как за старшего брата, что обязательно разрешит любую проблему. Книжное слово бежало впереди сценарной раскадровки. Крепчайшие режиссёры брались за прозу и осуществляли небывалое. Так, в частности, выползла из тёмных расщелин жанровая проза — и стала обязательным топливом для грядущего Нового Голливуда.
Альфред Хичкок режиссирует «Психоз» (Psycho, 1960) и фактически монополизирует саспенс, через год Роджер Корман снимает «Колодец и маятник» (The Pit and the Pendulum, 1961); немного погодя Роберт Уайз отмечает на карте «Призрак дома на холме» (The Haunting, 1963), а беспардонно талантливый Роман Полански берётся за «Ребёнка Розмари» (Rosemary's Baby, 1968), одну из самых влиятельных картин в жанре. Но чем они все объединены? Да тем, что не выдуманы с нуля, а являются экранизациями. Роберта Блоха, Эдгара Аллана По, Ширли Джексон и Айры Левина, чёрных звёзд готической полночи.
Малыш Стивен не мог пройти мимо их сурового обаяния. Уже в тринадцать лет печатает на машинке свой первый — самопальный, конечно, глубоко подражательный — сборник рассказов, после чего принимается активно печататься во всяческих фэнзинах и малотиражках. Обычная забава для гика. Однако в случае Кинга довольно быстро проясняется, что шуткой тут и не пахнет. Сочинять интересно. Наблюдать реакцию от сочинённого — интересно вдвойне. Значит, только этим заниматься и стоит. Только этим.
Резюме, конечно, не вышло бы столь удачно, не впрысни в него судьба чуть-чуть горчинки. Кинг вырастает в приличного школьного учителя, женится на девушке, которая так же, как и он, повёрнута на книгах, и работает не покладая рук, пока семья уверенно разрастается детишками. Вот он, первый и важнейший из авторских образов: писака-неудачник, которому всё время мешает что-то извне. То странные существа, засевшие в печатной машинке, то его же, писаки, тёмная половина, то стены занесённого снегом отеля. Всё бы так, да только жена находит в мусорке рукопись некоей «Кэрри» (Carrie, 1974) и убеждает мужа её доработать.
Кто не знает эти книги? Кинг повсюду. Фамилия говорит за хозяина: Стёпка Королёв крайне востребован и у нас, где считается не столько автором ужастиков, сколько большим и узнаваемым (с полуслова) классиком. Рассказчиком историй. Какую бы чушь ни спорол, а всё равно выйдет завораживающе. Сейчас, затаив дыхание, миллионы фэнов ждут финала «Очень странных дел» (Stranger Things, 2016-), но и дел бы никаких не вышло, если бы такие же миллионы не штурмовали книжные прилавки в поисках «Кладбища домашних животных» (Pet Sematary, 1983) или «Мизери» (Misery, 1987).
Осознавая, что родился талантливей и больше скучных жанровых трафаретов, Кинг с самого начала был разным. Писал лагерные страшилки из разряда той, что про чёрную руку и капающий кран («Газонокосильщик», «И пришёл Бука», «Обезьяна»), творил сложные загадки-с-двойным-дном («Земляничная весна», «Баллада о гибкой пуле»), пугал то предельно обыденным, спятившей псиной, например, («Куджо»), то чем-то настолько далёким-космическим, что вот-вот Лавкрафт объявится («Сияние», «Короткая дорога мисс Тодд», «Долгий джонт», «Чужими глазами»). Неизменным оставался элемент фантастического, который Кинг переиначивал и порой оставлял без внимания.
Так появился его второй авторский сборник «Четыре сезона» (Different Seasons, 1982), включающий в себя четыре повести, разделённые по временам года — и соответствующим представлениям о душе: «Рита Хейуорт и спасение из Шоушенка» («Вечны извечные надежды»), «Способный ученик» («Лето распада»), «Тело» («Осень невинности») и «Метод дыхания» («Зимняя сказка»).
Оставаясь внутри заглавий, не делая — пока — шага в сторону, Кинг сходу заявляет внушительные амбиции. «Hope Springs Eternal» — прямая цитата из Александра Поупа, августейшего гения британской поэзии, «A Winter’s Tale» также отсылает к незыблемой традиции уже в лице Уильяма Шекспира; «Summer of Corruption» осознанно извилистое название, поскольку распад здесь личностный, метафизический, и какое-нибудь ужастиковое «decay» явно не годится; ну а «Fall from Innocence» можно счесть за столь же невинную игру слов, ведь перед нами не только осень, но и падение, исход.
Как минимум две повести цикла известны если не всем, то многим: о киноленте Фрэнка Дарабонта «Побег из Шоушенка» (The Shawshank Redemption, 1994) не слышал, опять же, только ленивый, а вот другой фильм, «Останься со мной» (Stand by Me, 1986) Роба Райнера, снятый по повести «Тело», на слуху меньше, но славу — культовую — имеет весьма давно. Всё это забавно: Кинг пишет художественный аттракцион с мираклями и умолчаниями, литературу предельной ясности и в то же время не до конца прояснённое зрелище. Переложить это на язык сипящей плёнки — легче лёгкого; но, как бывает с любым настоящим писателем, в процессе что-то обязательно потеряется.
В первой и, пожалуй, центральной повести сборника, «Рита Хейуорт и спасение из Шоушенка» рассказывается не простая авантюрная байка в традиции prison break: скорее альтернативное житие, притча, легенда. Прожжённый ирландец (не Морган Фримен) Эллис Рэд Реддинг вспоминает самого удивительного заключённого, что ему довелось встретить — Энди Дюфресна, которого сажают то ли по справедливости, то ли по беспределу. Творится дружба. Странная, отмеченная намёками и догадками. Энди задумывает искупление, и Рэд, как человек рукастый, глазастый и толковый, вовсю ему в этом помогает.
Дальнейшие события вы и без меня знаете. Фильм Дарабонта не сильно уходит от оригинала и выделяется разве что излишней — как бы это назвать? — мелодраматичностью, смягчёнными углами внимания. Повесть Кинга обходится без сюсюканья, ведёт с корабля на бал и пробует на вкус то сюжетное пространство, которое Кинг разовьёт и в «Кадиллаке Доллана» (Dolan's Cadillac, 1985), и в «Зелёной миле» (The Green Mile, 1996), и даже в совсем поздней «Стране Радости» (Joyland, 2013). Это южная готика с вылеченными зубами и забытыми родовыми проклятиями.
«Ты пишешь не о себе, говорю себе я. Ты пишешь об Энди, а сам являешься лишь второстепенным персонажем своего рассказа. Но знаете, каждое слово, каждое чёртово слово этого рассказа всё-таки обо мне. Энди — это часть меня, лучшая часть, которая обрадуется, когда тюремные ворота откроются наконец и я выйду на свободу. В дешёвом костюме, с двадцатью долларами в кармане. Эта часть моей личности будет радоваться независимо от того, насколько старой, разбитой и напуганной окажется оставшаяся половина».
Каждый встречный-поперечный у Кинга обязательно зеркало — в которое необязательно, но полезно заглядывать. Мир соткан из гулких прямоходящих. Без них скучно. Кинг любит людей — всяческих, без остатка, и в этом, наверное, дальше всего сбегает от обязательств Короля Ужасов. Его Джоны-Эдди-Томми-Бобы-Кэрри-Блэйзы не сырое мясо для заскучавшего инферно, а самые настоящие люди, которых волей случая занесло в гнойную жуть. Выход обязательно там, где протянутая рука; и даже если тебя в итоге опрокинут, ты что-нибудь из этого вынесешь.
«Мы бредём сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, жён, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя», писал Джеймс Джойс в «Улиссе» (Ulysses, 1914-1921), и эти слова точно характеризуют писательское кредо Кинга. Иллюстрация: даже самое отвратительно-ирреальное из его чудищ, мерзлявый клоун Пеннивайз, нисколько не клоун, а безымянное оно, являющееся человеку в обличье персонального страха. Роулинг была позже, да-да, потому не станем заниматься вопросами заимствования. Человек — единственная внятная константа в мире тотального хаоса, и потому, считает Кинг, мы не должны пренебрегать собою и другими.
«Способный ученик» наглядно демонстрирует Кинга-антрополога — через, прямо скажем, довольно эксцентричный сюжетец. Школьник знакомится с одиноким стариком, а тот, вот те раз, оказывается нацистом, что чудом избежал наказания и засел в подполье. Вяжется не то чтобы дружба, скорее повод для одичания: и в Тодде Боудене, школяре, просыпается зверь удивительного беспорядка. Решая пошантажировать старика, он требует взамен исповеди о сражениях, пытках и концлагерях, отчего мало-помалу слетает с катушек. Двое в лодке, не считая жаркого американского лета: и подлинно дико, чем всё это заканчивается, на какой полу-трагической (и вместе с тем беспощадной) ноте.
«Секрет в рассказе, а не в рассказчике», утверждает Кинг в итоговой повести цикла, «Метод дыхания», где обращается к стилизованному прошлому американской литературы. История совсем камерная и, кажется, больше про арсенал формальных хитростей, чем, собственно, про себя. Кинг отдаёт дань уважения Натаниэлю Готорну, Амброзу Бирсу, Эдгару По и даже — в какой-то степени — Вашингтону Ирвингу. Снова антропологический изыск с дикостью прорисовки: странное общество «по интересам», напоминающее «Клуб убийц букв» (1926) Сигизмунда Кржижановского, где сидят и толкают байки.
Эмлин Маккэрон, врач с «бледным лицом и тонким, как бритва, носом», рассказывает, что в прошлом (1930-е годы) разрабатывал экспериментальные методики для облегчения родов. Так он придумал метод дыхания — технику спорную и не до конца безопасную. Испытать её решает одинокая и всеми порицаемая женщина (времена такие, нравы), что у Кинга, опять же, привычный ход вещей, сложно у него отыскать человека, который бы не обретался под гнётом черепных тараканов и фальшивых грёз.
Воля и вера преодолевают всё — если, конечно, ты достаточно смел, чтобы пойти до конца. Сандра Стэнсфилд обманывает смерть жуткой метаморфозой, и эта метаморфоза дарует счастье кому-то, по её мнению, более достойному, тому, кто ещё может оправдать надежды. Так же полагает и врач, заставший извращённое, опосредованное, неправильное чудо.
Самой, однако, запоминающейся повестью цикла я назову «Тело» — историю о том, как четыре школьника услыхали о знакомом, сбитом поездом, и отправились в маленькое отважное путешествие, чтобы лично взглянуть на его body. Прямо по рельсам. В пути эти четверо узнают о бедах друг друга, латают души, успевшие даже к такому возрасту закостенеть и поистрепаться, и переживают самые счастливые мгновения своей непутёвой жизни. Именно по этой повести видно, насколько универсален талант Кинга и почему всё-таки рассказчик значительно важней рассказа — хотя бы в пределах этого трогательного, простого и местами по-настоящему живого текста.
Стивену Эдвину Кингу, как я сказал в начале, невероятно свезло: родиться в нужную эпоху, дебютировать в ещё более подходящую и огорошить радостью узнавания всех тех ребят из Клуба Неудачников, что, кажется, и сами потом вырастают в мечтателей-резонёров. Ностальгический цикл «Четыре сезона» отмечен всеми достоинствами, за которые Кинга примечают даже самые рьяные из противников: лёгкость — незаметность — рассказа, чувство детали и беспредельная любовь к человеку. Клоуны, газонокосильщики, демоны и липкие глаза всё ещё на месте, но что они значат без человека? Ведь как заскучает ужас, оставшись без собеседника!
«Вот точно так же, если, незаметно приблизившись к оленю, шепнуть ему на ухо, чтобы он не боялся, что никто его не обидит, то зверь в одно мгновение исчезнет в лесной чаще — ищи ветра в поле. Так что слова — это зло, а любовь — совсем не то, что воспевают все эти безмозглые поэты вроде Маккьюэна. У любви есть зубы, и она кусается, любовь наносит раны, которые не заживают никогда, и никакими словами невозможно заставить эти раны затянуться. В этом противоречии и есть истина: когда заживают раны от любви, сама любовь уже мертва. Самые добрые слова способны убить любовь. Поверьте мне, что это так, — уж я-то знаю. Слова — моя профессия, моя жизнь».