Памяти Глеба Павловского
Памяти Глеба Павловского
27 февраля умер Глеб Павловский — настоящий советский интеллигент и гуманист, самой высшей марки.
Сутью советской интеллигенции послесталинского периода было создание культурных миров, дающих ощущение личной свободы внутри лязгающего механистического тела Системы, что-то там бубнящей об «осознанной необходимости» и том, что «дело надо делать».
Павловский продолжал, как мог, эту традицию.
Чтобы понять Павловского как одного из главных архитекторов «новой России», лучше всего читать беседы в начале 1990-х с его учителем Михаилом Гефтером, когда Глеб Олегович был ещё самим собой. Гефтер как старый, убеждённый марксист меньшевистского плана видел историю как поле битвы, а не политтехнологичеких обманок.
«Гефтер хотел понять, как мы оказались именно там, где последний трюк завершается, — размышляет Павловский. — Кто в финальной сцене Россия — неудачливый плагиатор или великий актер, выложившийся без остатка и умерший на сцене?
Сегодня РФ придумывает себе другую историю, столь пошлую, что в позапрошлом веке её не взяли бы ни в один журнал, даже реакционный. В новой родословной РФ русских обманывают, соблазняют и даже «кодируют» под гипнозом — но нация пребыла чистой и, как Соня Мармеладова, уже хочет спасать других. Гефтер не ждал, что массами вновь завладеет идея укрыться от прошлого в текущем моменте, но знаки беспамятства он различал».
Павловский, вслед за Гефтером, хотел вывести личное культурное измерение свободы, прошедшее проверку, впрочем, вполне веганским «развитым социализмом» под ласковой опекой 5-го управления КГБ СССР, из замкнутых кухонных мирков в университеты, медиа, а оттуда уже и в кремлевские дворцы и залы. Он жил между иллюзией культуры («Русский журнал» и связанные с ним проекты) и реальностью Системы (ФЭП и консультирование Кремля), и пытался, с упорством Франкенштейна, придать сконструированному из обрывков гниющей советской и давно сгнившей российской имперской истории и политики монстру человеческое (культурное в его интерпретации) содержание.
Он верил, что просвещение и философия образумит Левиафана.
Ну, что ж… Подобная вера двигала и Аристотелем, и Томасом Мором, и многими великими мыслителями и философами, учившими властителей и консультировавшими их.
Все это кончалось одинаково — Левиафан напитывался духом философии, а после философ с ужасом видел, как его высокие идеи используются для ненависти, гордыни, грабежа, пыток и казней.
Вот и последний год жизни Павловского оказался с привкусом горечи и горя.
Впрочем, это символично.
Он пытался лучшее из советского привить к худшему из антисоветского.
И всеобщее двойное перечеркивание в виде «z», ставшее символом эпохи, перечеркнуло и лелеемое им прошлое, и чаемое им будущее.
Новая эпоха приносила ему лишь неизбывное душевное страдание.
Его мир лопнул (косая вертикальная черта в «z»).
И в образовавшуюся трещину мира он не видел ничего, кроме клубящейся тьмы и безумия.
Глеб Олегович ушел, как настоящий философ, борясь за Истину до последнего вздоха.
Но, что есть Истина?
В ответ, как известно, молчание.