Константин Коханов: «Ромео и Джульетта» в стихотворной повести, где автор не Шекспир
Константин Коханов: «Ромео и Джульетта» в стихотворной повести, где автор не Шекспир.
Ромео (Владимир Воробьёв): никогда более я не испытывал такой страстной, болезненной, всепоглощающей и длительной любви, как с ней – Джульеттой (Татьяной Барамыковой).
Я и сейчас люблю, хотя какой уж из меня любовник, а из неё любовница. Насколько я помню, любовь была главным содержанием нашего путешествия. И главным источником событий. До изнурения.
Барамыкова Татьяна
И Владимир Воробьёв,
Изменять им стала память,
В разговорах про любовь.
Может что-то утаили,
Что со временем простили,
Может, так друг другу мстили,
Вызвать в семьях, чтоб разлад:
Тем, что сдуру разбежались,
В новых семьях держит жалость,
Всё вернули бы назад:
Не такой уже любовник,
И любовница не та,
Размечтались оба словно,
Вновь попали в те места.
Где космическое тело,
Там от взрыва разлетелось,
И найти его хотелось,
И от страсти угореть:
Там без всяких обязательств,
В загсе в паспорте под запись,
Вскрикнув, женщиной смотреть:
Обнимая Воробьёва,
Отдаваясь всей душой,
За одно, – Люблю!!! – лишь слово,
Так ей было хорошо.
Воробьёв лежал довольный,
Отдалась ведь добровольно,
Мог расстаться с ней спокойно,
Как и с женщиной любой:
Но осталась Барамыкова,
Не укрощённой, просто дикая,
И безумной к ней «любовь».
Что было дальше, лишь фантазии,
Осталось только сожалеть,
И лишь задуматься над фразами,
Его потом, чтоб овладеть:
Лез на чердак, чтоб изнасиловать,
И ничего, она простила ведь,
И друзей его просила всех,
Хотя он сволочь – оправдать:
В любовь его, так сильно верила,
Был ей, как муж, но мог как дерево,
Лишь задавить или предать.
О любви, что их расскажешь,
С ними рядом ведь не ляжешь.
Фотографий не покажешь,
Всё сказала Гартвич нам:
Одной фразой, – разбежимся,
На мне незачем жениться,
Чтоб жену не огорчать.
И бросать детей не нужно,
Как с тобой им жить, – учи,
Не твоя нужна мне дружба,
Лишь целуя помолчи:
Постоянно мне не кайся,
До обид не опускайся,
Без конца не признавайся,
Сколько женщин поимел:
Как имел, противно слушать,
И зачем ты лезешь в душу,
Если взял, что захотел.
С его ли опытом огромным,
Есть жена с двумя детьми,
Перед ней смешно быть скромным,
Словно мальчиком вести:
Есть подход к любой девице,
Хлопнет ниже поясницы,
Прижимаясь к ягодицам,
Груди щупать будет лезть:
И шепнёт, целуя ухо,
Отказать ему, что глупо,
Если чувствует, что есть.
Но с Татьяной было проще,
Знал, что с ним, ей хорошо,
И вести с ней можно пошло,
И развязнее ещё:
Ради шутки его новой,
Мог сказать, – купайся голой,
Перед другом быть готовой
Выйти голой из воды:
Женщин не было у друга,
Поступая с ней так грубо,
Этим друга возбудил.
Даже шли, когда к Заимке,
Воробьёв к ней приставал,
Было всё тогда взаимно,
И при всех не целовал.
На тропе он полог вешал,
И как не был в жизни грешен,
Был под ним, там ей утешен,
Не поспешно овладел:
Подошёл бы, если б, кто-то,
Пригласил бы к ним охотно,
Кто бы, что-то, разглядел.
А потом, как на показ,
Каждый раз, с вином, в застольях,
Приставал при всех не раз,
Выражаясь непристойно:
Зачем участникам похода,
Все знать, что требует природа,
О продолженье думать рода
И как им семьи создавать:
Они прославятся решили,
А мы здесь просто согрешили,
И нам на славу наплевать.
И рядом пусть на дне болота,
Ещё кометы тает лёд,
Лежат обломки звездолёта,
И пусть их кто-нибудь найдёт.
А мы земную страсть утешим,
Назло Агды, шаманам, лешим,
И тем, кто с виду сам безгрешен,
Всем командорам КСЭ:
Они все с виду пуритане,
И секс для них Володи с Таней,
Лишь представляется во сне.
И гложет девушек всех зависть,
Пришли искать метеорит,
И с командорами старались,
Лишь о науке говорить:
И только, как не нагибались,
«Случайно», как не обнажались,
Но командоры не сломались,
Как Воробьёв, не «брали» их:
Пугала девушек невинность,
Вся их готовность на взаимность,
Как те, за каждого, «дрались».
Накал научный резко падал,
Трёххвойность стала раздражать,
И ожогистки своим задом,
Вертели тем, кто мог пожать.
Ходить за торфом было нужно,
И с кем-то «вывал» изучать,
Но только в вывала окружность,
Парням не хочется «кончать».
Командор тасует пары,
Молодой, чтоб шёл со старой,
Для которой каждый парень,
Как кобыле жеребец:
А с неопытной девицей.
Мог пойти омолодиться,
С ней, по возрасту, «отец».
Шансов больше у «папаши»,
Чем у баб под тридцать пять,
Нужен девушкам, кто старше,
И умеет их понять.
Дисбаланс помеха страсти,
Реже – всё наоборот,
Могут нравиться и части
Тела – грудь или живот:
Коль умело он обтянут,
И наружу естество,
Тут не выдержит и встанет,
Кедра, сваленного ствол.
Воробьёву не до славы,
Он король в любой ораве,
Все при нём, всегда не правы,
У него всегда успех:
С ним ведь каждая захочет,
Быть над «i» (и), одной из точек,
Ждать для задницы утех.
Он на глазах своей Татьяны,
Ещё не раз раскроет планы,
Готов с кем мох содрать с поляны,
И ей придётся ревновать:
Потом оправдывать придётся,
Зачем при всех над ней смеётся,
При всех к ней лезет целовать.
Её не раз ещё осудит,
В тайге весь женский коллектив,
А Воробьёв, – ему, что будет,
Любить, кто сможет запретить.
Мужчин на женщин всех не хватит,
И на любовь, жаль время тратить,
В маршруты ходят без кроватей,
Спят ночью в спальнике одном:
И в нём друг друга раздевая,
Себя друг другу отдавая,
Не знают делать, что потом.
Бывает семьи создаются,
Спать вместе будут продолжать,
А чаще сразу разойдутся,
В других, чтоб спальниках лежать.
И не с парнями, уже чаще,
С такой же женщиной несчастной,
Любви, искавшей настоящей,
Где ищут все метеорит:
Не так любовь нужна, как слава,
Она, как сладкая отрава,
Мужчин от женщин отстранит.
Но тут Татьяне стало плохо,
Хотя закончился сезон,
И что беременность не похоть,
Случайно даже понял он.
И командор Васильев понял,
Но Воробьёва только обнял,
Лишь о семье сказал, чтоб вспомнил,
И поскорей домой сбежал:
Но про аборт узнали власти,
Что в КСЭ есть «пидорасты»
И что Васильева им жаль:
Ну, портить девушек зачем? -
Его лишь только пожурили,
Лишь потому, что он был «член»,
Тогда компартии в Сибири.
И Воробьёв был коммунист,
И должен был остаться чист.
Любовь слепа, пусть всем известно,
Но без измен, не интересна,
Она без слов, как будто песня,
И только музыка под вальс:
Лишь только в ней изящность стиля,
Её божественная сила,
Но жалко, часто не для Вас.
А Воробьёв хотя был бардом,
Как исполнитель не плохой,
Пел песни в ритме биллиардном,
О жизни в сущности пустой.
Стихи чужие раздражали,
Друзья изящности не ждали,
Хотелось, чтобы лишь поржали.
Его считали парень свой:
Татьяну, слушая вполуха,
Считал у Бунина порнуха,
И Таню в сущности свиньёй.
Но к ней тянулся против воли,
Она позволить всё могла,
И дать, как женщина, всё вдвое,
Как шприца с морфием игла.
С женой такого не бывает,
Хотя она, что делать знает,
Но постоянно забывает,
Что он почувствовал следить:
Лишь о своём заботясь ритме,
Всегда пассивная в соитье,
Лишь может ноги разводить.
Ему с Татьяной жить попроще,
Себя она не бережёт,
За счёт её, стал жить, – не ропщет,
Когда сбежит, подолгу ждёт.
На ней жениться обещает,
Она всегда его прощает,
Накормит, если обнищает,
И благодарности не ждёт:
Ещё, что нужно Воробьёву?
Как можно верить его слову,
Что любит тех, с кем не живёт.
Когда нашёл, с кем будет счастлив,
Решил с Татьяной завязать,
Ведь развестись, хотелось часто,
Но, как жене не знал сказать.
С Татьяной врозь, ещё жить можно,
Но быть учёным очень сложно,
Карьеру сделать невозможно,
Другая женщина нужна,
С женой попробовал, «пробиться»
Уехать, но она боится,
Что ждёт везде её нужда.
Но пусто место не бывает,
Мужчины все наперечёт,
Кто сам от женщин не скрывает
От них что хочет, как и что.
Нашлась с детьми, с карьерным ростом,
С таким, чтоб справиться прохвостом,
Под ней, «как женщина», он просто,
В делах научных «преуспел»
Был с Таней долго в переписке,
Забыл у ней какие «сиськи»,
И понял сам, как потолстел.
Раз десять ездил на Тунгуску,
В ребре Васильева был бес,
Пить водку с девкой на закуску,
Но тот на девку не полез.
Воробьёв в своей стихии,
Как мужик, был в полной силе,
Делать что? – спросил Васильев,
Тот сказал, – дров наломай:
Нет с женой, когда контакта,
Ждать не следует инфаркта,
Напряжение снимай.
Коль в душе любовный трепет,
Тянет к бабе молодой,
Так женись, ты счастье встретил.
И не важно, что седой.
Пусть жена «Олимпиада»,
Как жена, тебе не рада,
Раздражает уже рядом,
В СССР «Она» прошла:
Улетела вместе с «мишкой»,
А твоя, ревнует, слишком,
И в партком лишь, не пошла.
Аспирантка есть Коляда,
Под тебя готова лечь,
И всё сделает, что надо,
Под свечами и без свеч:
Молода, стройна, красива,
«Взять» её, сама просила,
За двоих всё сделать в силах,
И без слов тебя поймёт:
Что захочется исполнит,
Будет что, под старость, вспомнить,
С ней заоблачный полёт.
Наломал Васильев дров,
На работе был не понят,
Все решили не здоров,
Даже с должности прогонят.
Но «Тунгусский заповедник»,
Создал, был в нём проповедник,
И с властями, как посредник,
По науке стал там «зам»:
Конференцией в Болонье,
Был расстроен, думал с болью,
Лишь о том, чего не знал:
Метеорит или комета,
Техногенный аппарат?
Кто узнает точно это,
Что угодно говорят.
Лишь считают точным место,
С Кулика, что всем известно,
Где большой был вывал леса,
Но частично устоял:
По Васильева расчётам,
Взорвалась там всё-же что-то,
Не от смерчей ветровал.
Что сказать мне о науке,
Не погрел на ней я руки,
Постоянно с ней в разлуке,
Редко что-то создавал:
Хотя все мои идеи,
Были те, кто разглядели,
Мог судиться, но не стал.
С кем-то был всегда в конфликте,
Шёл от космоса до лифта,
Гулливером не был Свифта,
Ниже был лишь лилипут:
Прочитал про взрыв Тунгусский,
С любопытством, чисто русским,
Поискать решил рискнуть.
В первой раз не получилось,
Во второй сумел дойти,
Был, хотя в рабочем «чине»,
За «доцента» смог сойти.
Ладно врал бы Хлестаковым,
Я учёным бестолковым,
Из НИИ пришёл какого,
Кандидат каких наук,
Но сказал, что я рабочий,
Сомневался кто-то очень,
Но потом рукой махнул:
Значит просто, кем-то послан,
Только так себя ведут,
Кто приходит в форме после.
Или в штатском подойдут.
Невозможно в СССР,
Без решенья «высших сфер»,
Быть, где хочешь, например,
И чем хочешь заниматься,
Или что-то предпринять,
Чтоб действительно понять.
В чём боятся все признаться
Ничему у нас не верят,
И во всё найдут подвох,
Был по матери евреем,
Бога Сын, а кем был Бог?
Почему-то нет дискуссий,
Промолчат еврей и русский,
Это всё-же не Тунгусский
Феномен, чтоб чушь нести:
Можешь верить и не верить,
Всем открыты в церкви двери,
Где есть очередь крестить.
Есть до пасхи атеисты,
Больше их до Рождества,
Сесть за стол, принять грамм триста,
За все Бога чудеса.
Было что под Ванаварой,
Рассказали мне с гитарой,
По традиции там старой,
Чтоб я знал, что взорвалось:
Прилетело что, откуда,
Для эвенков, чтобы чудо,
Русским выдумать пришлось.
Был и повод усомниться,
Ищут что-то, но не там,
Если Дёмин не боится,
Мне признаться в этом сам:
В БэСэЭ, сказал он честно,
Что «Нетам», ему известно,
Называться будет место,
Ищут, где метеорит:
Энциклопедия готова
И в «третьем выпуске», то слово.
Может, многих, вдохновит.
Дёмин был за командора,
И для женщин идеал,
С ним никто, как я не спорил,
Да и он не ожидал.
Я не знал, кто с кем, там дружит,
Кто кому стал в жизни нужен,
Кто по ком, влюбившись, тужит,
И ухаживать не лез,
Говорил со всеми сразу,
На Стойкович с ними слазил,
Было времени в обрез.
Шёл со мной геолог Мошкин,
В Ванавару и шутил,
Опоздал, что я немножко.
Мало женщин захватил.
Правда всем здесь не до секса,
Только выйти б им из леса,
Ведь рюкзак в два пуда весом,
И парням не сладко с ним,
Не до ласк им на стоянках,
Но не прав был Сашка, так как,
Был не падок на интим.
Но прошло всего лет сорок,
Пишут всё, что нужно скрыть,
О любви, изменах, ссорах.
Что и в старость не забыть.
Перечислены заслуги,
Всё сказали друг о друге,
Как встречались на досуге,
И писали некролог:
Ну, а что в сухом остатке,
Память, с кем лежал в палатке,
Как с женой уже не смог.
Семьдесят первый, всего один год,
Даже не весь, половина вторая,
Шёл я тайгой, свой закончив поход,
Больше в науку, считал, не играя.
Но на седьмое число ноября,
Был приглашён я, по-моему, зря,
В Томск, может в шутку, не всем говоря,
На сбор по Тунгусской проблеме:
Вся на билеты зарплата ушла,
Я полетел, там и «слава» пришла:
Все, как командор – обомлели:
Надо же, шутку, не понял москвич,
И командор испугался,
Словно на голову рухнул кирпич,
И рядом другой обосрался:
Может Лаврентьев, направил его,
Выяснить средства пошли на чего,
Если в отчётах, опять ничего,
Общеизвестные факты:
Вертелся Васильев у ног словно уж,
Как-будто, я как, представитель спецслужб,
Мог довести до инфаркта.
Боялся студентам он фильм показать,
Про взрыв где-то атомной бомбы,
А фильм этот сняли, что делать, чтоб знать,
Гражданским «бойцам» обороны.
Правда Васильев узнал кое-что,
Что там, после взрыва, произошло,
Но не до всех, это сразу дошло,
Что в эпицентре деревьев,
Не пострадала от взрыва листва,
Паром покрылась, осталась жива,
Снова Казанцев в доверье.
Тут было кому, отчего просветлеть,
Как первому их, (там в углу), командору,
Плеханов решил на меня посмотреть,
Спросить, – отношусь, как я к этому вздору:
Ответил, – что просто, – ошеломлён!
Мне показалось Плеханов смущён,
Мог не понять, чем я был возмущён,
Стакан допивая портвейна,
Я понял «структуру» всего «КаСэЭ»,
Что есть командоры и прочее все,
В костре, им согреться, поленья.
И только, как это, я всё осознал,
Мне стало действительно скучно,
Как будто мне кто-то, напившись сказал,
Всю правду о «братстве» научном:
Как всем прославиться хотелось,
Да так, чтоб слава разлетелась,
Как их Космическое тело,
С трёхкратным взрывом над Землёй:
Но тот, кто станет академиком,
Со мной запутался в полемике
С портвейна, словно развезло.
Кто он Васильев и Плеханов,
Из них, кто что-нибудь найдёт?
А вдруг какой-нибудь Коханов.
В тайге тропу их перейдёт:
Пройдёт уже другим маршрутом,
А может спрыгнет с парашютом,
О взрыве атомном так шутит,
Как будто сбросил бомбу сам:
Плеханов спрашивал елейно,
Вдруг он расколется с портвейна,
«Кто в Томск с Москвы, его послал.
На праздник в Томск с Москвы не едут,
Отметить дату Октября,
А только что-нибудь «разведать»,
Или кого-нибудь забрать.
И вольнодумцы приуныли,
Портвейн без тостов даже пили,
Все песни нужные забыли,
Какие в праздник нужно петь:
Коханов понял, праздник портит,
Хотя и выпить был не против,
Решил на первый рейс успеть.
Не стал прощаться, просто вышел,
Пошёл пешком в аэропорт,
Он был на празднике том лишним,
Среди «святых», как будто Чёрт.
Был в Томске он, чуть больше дня,
Но понял Слава холодна,
И не для всех – она одна,
Большой компании не терпит:
Поссорит только на всю жизнь,
И зря за ней ты побежишь,
И дышишь в спину ей до смерти.
Забудут подвиги все их,
И бестолковые маршруты,
Лишь песни будут веселить,
Потомков в горькие минуты:
Лишь только в женских дневниках,
Не разберутся все никак:
И с Барамыковой быть как,
И Воробьёва, кто осудит:
Ромео и Джульетта ведь,
Их повесть пусть – любовный бред,
Похожей, точно, что не будет.
10 мая 2023 года