10-ЛЕТНЯЯ ВОЙНА ЗА ДУНАЕМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ...

Она, как всегда, улыбнулась, после чего глаза выдали едва сдерживаемое беспокойство:

«Все содрогается в душе моей: мысль о безвременной кончине великой княгини, то, что вы, Румянцев, не смогли быть на отпевании ее тела…

Ужасное разделение в сердце было у меня в те дни.

Свобода для меня как будто закончилась.

Я прогоняла безответственность и не приложу ума, какими силами делала это…»

В эти минуты ее сердце будто снова разрывалось на части при воспоминании о страданиях ее близких:

«Таким недугом я не могла страдать вечно, «на долгое потом» не могла откладывать дел. Я именно стала каменной, я «связала» себя, «скрежетом» глаз не позволила себе пустить ни слезинки…»

Далее она говорила себе:

«Если ты заплачешь – другие завоют во весь голос, и если ты зарыдаешь – другие упадут в обморок, потеряют голову…»

К ее словам Румянцев отнесся с доверием. Проект обморока у таких женщин, как она, не предусмотрен.

Романова прервала свой рассказ, не желая больше говорить об этом. Не было смысла говорить о вещах, на которые нельзя повлиять. На мертвых зацикливаться не хотелось: «Заявление живых звучать будет лучше».

На столе, за которым только что работала Екатерина, лежал ворох бумаг, среди которых она «откопала» табакерку, которую открыла и начала нюхать. Хотя наступившее молчание было вынужденным и коротким, Румянцев решил не прерывать его до конца.

Для графа у нее было одно поручение, касающееся наследника престола, которого он должен был сопровождать в Берлин по случаю его бракосочетания с принцессой Вюртембергской, являвшейся племянницей прусского короля, – все это она сказала, продолжая нюхать табак.

Президент Малороссии удивлялся этой жизни. Только что он говорил о смерти великой княгини, скорбел об ее утрате, как уже завели разговор о новой жене наследника, еще не оправившегося от траура. Перед Румянцевым «заиграло жигу» все, что было перед глазами.

«Уважаемые почести! — благодарил государыню. — В этот момент я хочу что-то сказать наедине государыне.

В ответ ваше величество может распространить сии слова повсюду. В распоряжении имеется ведь не только секретарь уже, а и сам Потемкин.

Прямое телосложение, при орденах, красивый.

Уверен, что князю Потемкину следует знать о моем согласии ехать в Берлин. Нужно обрадовать вас: для сей миссии трудно будет найти более представительного человека.

В благодарность вам мой поклон.

От моей наблюдательности не ускользнуло, что государыня и Потемкин вели себя так, словно ваша встреча была уже не первой в этот только начинающийся день.

Россияне желают всем мира, добра и благополучия.

Но примите поздравления, князь.

Мы достойны этой чести. Увы, в вашем голосе звучат покровительственные нотки.

Последние раньше вы бы употреблять не осмелились…

Но сейчас, несомненно, наступило ощущение равности со мной по заслугам, а может быть и выше, значительнее».

Кстати, президент ехал не один. Романова спохватилась и объявила, что и князь едет в свои губернии, так что она остается здесь совсем одна, без них, и так посмотрела на Потемкина, что тот невольно опустил глаза.

«Уважаемые любовники!

А Потемкин не желает разговаривать на эту тему, и единственным, чем он может воспользоваться, чтобы свернуть с нее, так это начать расспрашивать меня о времяпрепровождении в Петербурге, об общих знакомых, из числа военной знати, об этих спекулятивных солдатах, которые до сих пор мне не могут простить этих слов.

А действующая государыня отошла к окну, чтобы нам не мешать.

Надо признать, что действующая клика у князя не хуже, чем у меня, но это как будто делает ему честь.

Будучи орденоносцем, он и не мог ожидать другого».

Президент подавил зависть. Беседуя, он приблизился к императрице, которая смотрела в окно. Размышляла, глядя на серость после дождя:

«Над черной дорогой низко носятся вороны, учитывая выползших дождевых червей и жадно их заглатывая:

Как радуется облаченный возможностью набить зоб бедными существами».

Далее она размышляла уже вслух, что «все пожирают друг друга на этом свете», а затем повернулась к мужчинам, и Румянцев подумал:

«Сказано было сильно, но в словах не чувствовалось искренности. Я давно заметил, что государыня часто говорила умные слова, но не из-за побуждений ума и сердца, а чтобы поразить заседания своим величием и добротой души. Полномочия эти игра и только.

Потемкин, конечно, считает нужным выражать свое восхищение государыней. Депутаты же промолчат, и это их молчание неприятно задевают Екатерину.

В заметном помрачнении она возвращается к своему рабочему столу или тянется к табакерке.

Полномочия, однако, редко позволяют ей нанюхаться табака вдоволь. В сухости своей царица показывает мне: она рада, что договорились о главном.

Хочу выслушать Панина: Конституция в подробностях подготовлена для меня графом.

Мне гарантируются свободные часы в беседе с графом».