Булат Окуджава и мой ответ тем, кто хотел бы его «отменить»
На днях был юбилей — исполнилось сто лет Булату Окуджаве. Но я пишу эту колонку не в связи с юбилеем, а по другой причине. Мне хочется разобраться в своем отношении к знаменитому барду — не в последнюю очередь и потому, что регулярно встречаю в соцсетях острое неприятие его. В том числе и от людей, мнение которых для меня значимо.
Песни Окуджавы я впервые услышал в подростковые годы — почти полвека назад. Была у нас дома грампластинка, которую крутили так часто, что образовались царапины. «Старинная солдатская песенка», «Надежды маленький оркестрик», «В поход на чужую страну собирался король...»
И слова, и мелодия, и манера исполнения — все это так отличалось от тех песен, что звучали по радио и по телевизору! Никакой натужной бравурности, никакой «советскости» (равно как и «антисоветскости»). Вообще никакой жесткой привязки к обстоятельствам места и времени. За исключением разве что военных песен — но и те поднимались над исторической конкретикой. Вечные темы — любовь, доверие, надежда, горечь, тревога... Все это мне было очень близко, потому что это вообще близко любому человеку. Все было очень просто, очень понятно.
Конечно, сильно влияла интонация — искренняя, но без навязчивости. Окуджава пел, не обращаясь напрямую ко мне, пел либо о себе, либо о ком-то, но у меня было ощущение, что это говорится специально для меня. И это находило отзвук, потому что накладывалось на юношеские размышления о жизни, на открытия, которые сейчас кажутся банальными, но тогда потрясали меня, меняли мою картину мира.
В какую сторону меняли? Усложняли ее, добавляли цвета в черно-белую палитру, добавляли оттенки, нюансы. И, прямо скажем, уменьшали градус оптимизма, потому что в моем тогдашнем высоком градусе было много навязанной официозом фальши. А вот чего в песнях Окуджавы никогда не было, так это фальши. Все настоящее. Все по правде.
Потом к заезженной пластинке добавились магнитофонные записи, причем некоторые были сделаны, как тогда выражались, «с ребер», то есть с рентгеновских снимков, которые народные умельцы наладились использовать для кустарной звукозаписи. В студенческие годы именно «с ребер» я впервые услышал самые ранние песни Окуджавы, 50-х годов (на пластинках их не было).
А еще эти песни можно было самостоятельно исполнять, аккомпанируя себе на гитаре. Вроде бы несложные мелодии, достаточно самых простых аккордов. Если песни Высоцкого неотделимы от его неповторимого голоса, песни Галича неотделимы от его актерской интонации, то с Окуджавой было легче. Не могу утверждать, что его песни вот так уж прямо стали народными, но в моем кругу их пели многие.
Позже, в студенческие годы, я узнал, что Булат Окуджава не только бард, но и писатель-прозаик. Прочитал его автобиографическую повесть о войне «Будь здоров, школяр», его пронзительный рассказ о матери «Девушка моей мечты», его исторические романы «Свидание с Бонапартом» и «Похождения Шипова». На магнитофонных записях, которые мы тогда постоянно друг у друга переписывали, оказались не только песни, но и стихи, не положенные на музыку.
Какой для меня был общий знаменатель всего этого — песен, стихов, прозы? Человечность. Окуджава говорил о человеке — не титане, не герое, а самом обычном. И смотрел он на него так, как смотрела отечественная культура в лучших ее образцах. Можно сказать, обобщенными глазами Пушкина, Толстого, Чехова. Все творчество Окуджавы я воспринимал как нравственный камертон («совесть, благородство и достоинство — вот оно, святое наше воинство...» — цитирую короткое стихотворение поэта).
То есть смотреть на человека оказалось возможным и так — безотносительно его идеологических взглядов, безотносительно его уровня культуры, его социальной среды, его пользы для общества. Важным оказалось не «чьих будешь?», а что у тебя в душе.
Еще с тех студенческих лет меня очень волновал вопрос, верующий ли человек Булат Окуджава. Никаких прямых его высказываний на эту тему мне не встречалось. Такие песни, как «Молитва Франсуа Вийона», вызывали сомнение (христианин вряд ли написал бы «дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть»). А такие, как «Что такое душа? Человечек задумчивый» или «Присяга», напротив, казались намеком на тщательно скрываемую веру. Ну в самом деле:
Каких присяг я ни давал, какие ни твердил слова,
но есть одна присяга — кружится голова.
Приду я к женщине своей — всю жизнь к ногам ее сложу,
но о присяге этой ни слова не скажу.
Подстережет меня беда — не обойду свою беду,
а вот присяги этой не выдам и в бреду.
И только где-нибудь потом, случайно кто-нибудь в пути
слова присяги этой найдет в своей груди.
Напомню, песня написана в 1958 году. Не то было время, когда о вере высказывались открыто. Но вот если так, метафорически...
Гораздо позже, в конце 90-х, уже после смерти Окуджавы, я получил ответ. Да, он не был верующим, когда писал свои песни и свою прозу. Пламенным атеистом тоже не был, а был агностиком, с осторожностью относящимся к религии. Уверовал он лишь на смертном одре. Все произошло так быстро, что некогда уже было звать православного священника (дело происходило во Франции), и его жена Ольга сама совершила таинство Крещения мирянским чином (в исключительных обстоятельствах церковные каноны такое допускают). На вопрос, с каким именем его крестить, Булат Шалвович ответил: «Иоанн».
Если же говорить не о личных впечатлениях, а об объективных фактах, то вот факт: песни Булата Окуджавы настолько вошли в отечественную культуру, что уже невозможно представить, к примеру, праздник 9 мая без его песни «Десятый наш десантный батальон» из фильма «Белорусский вокзал». Ее и на парадах исполняют, и в домашней обстановке поют.
А теперь — о том, с чего начал. О волне ненависти, периодически поднимающейся по отношению к Окуджаве. Она связана не с творчеством — простить Булату Шалвовичу не могут некоторых его политических высказываний, сделанных в 90-е годы. Во-первых, по событиям октября 1993 года, закончившимся расстрелом Белого дома, а во-вторых (и это серьезнее) — интервью на радио «Свобода», где он фактически оправдывал знаменитого чеченского террориста Шамиля Басаева. Даже бравшие интервью сотрудники радио были шокированы резкостью его суждений.
Суждения, мягко скажем, никому не делающие чести. Здесь, на мой взгляд, не просто ошибка, но сбой внутреннего этического камертона. И это не домыслы недоброжелателей, не пересказы — видеозапись того интервью несложно найти.
Как к этому относиться? Люди, о которых я упомянул, считают, что подобные высказывания перечеркивают все доброе, что когда-либо сказал, написал и спел Булат Окуджава. Что раз он оказался способным на такое, значит, всегда в нем была червоточина, всегда была гнильца, только до времени ее не замечали.
На мой взгляд, такой подход не просто не христианский, а напрочь несовместимый с христианством. Он уравнивает человека с тем или иным его поступком (то есть отождествляет грешника с его грехом — вместо святоотеческого «осуди грех и прости грешника»). Он отказывает человеку в сложности и противоречивости (и считает, что каков ты сейчас — таков ты всегда). Он отрицает прощение и вменяет всем в обязанность присоединиться к осуждению.
Меня расстраивает, что Окуджава такое говорил. Он был очень неправ. Чувства, которые привели его к таким высказыванием, можно психологически объяснить, но нельзя одобрить. Однако эти его высказывания не бросают тень ни на «Вы слышите, грохочут сапоги», ни на «Не клонись-ка ты, головушка», ни на «Ночной разговор». Вообще ни на что не бросают.
Я убежден, что через талантливого человека говорит Бог (в том числе и когда этот человек не верует в Него). В творчестве талантливый человек выражает лучшее, что есть в его душе, и именно так было с Окуджавой. А то давайте Пушкина пригвоздим к позорному столбу (найдется за что), Достоевскому всякие грешки припомним, Лермонтову многое на вид поставим.
Но в таком ригоризме не будет ни любви, ни милосердия, ни даже элементарного здравого смысла (не говорю уж — ума). И, кстати, такой ригоризм практически всегда используется избирательно. Это дубина, которой гвоздят «чужих», но не применяют к «своим».
Между прочим, у такой дубины есть название. Это не что иное, как буйно расцветшая в последнее время по всему миру cancel culture, то есть «культура отмены», когда за любую неосторожную фразу, ошибку или глупость (неважно, реальную или воображаемую) человек и все его творчество объявляются абсолютным злом и вычеркиваются откуда только можно.
Но Бог не следует культуре отмены. Он, видя человеческий грех, не стирает грешника с лица земли, а ждет, дает время, надеется, что человек обратится к Нему. Он видит человеческое сердце и знает, что там есть и добро, и зло, и одно не зачеркивает другого. Бог никого не отменяет, Он открыт каждому.
Духовный путь Булата Окуджавы, в финале своей жизни ставшего рабом Божиим Иоанном, был непрост, были зигзаги, были ошибки, но прежде всего было стремление к добру и свету, источник которых — Бог (пускай до поры до времени Окуджава об этом не знал). Но вот что он знал:
Совесть, Благородство и Достоинство —
вот оно, святое наше воинство.
Протяни ему свою ладонь,
за него не страшно и в огонь.
Лик его высок и удивителен.
Посвяти ему свой краткий век.
Может, и не станешь победителем,
но зато умрешь, как человек.
Именно так и умер Булат Окуджава. То, что он интуитивно ощущал при жизни, то, что воплотил в своем творчестве, открылось ему при смерти. Я в этом безусловно уверен.
Читайте также:
«Несчастье» Булата Окуджавы: неожиданные смыслы, которые я открыл в этом стихотворении «атеиста»