Перемать: почему пьеса Богомолова в Александринском театре вовсе не так горька, как заявлено
Богомолова любой шпыняет — это общее место и верный признак дурных манер. Не будем так. На премьеру режиссера в Александринке стоит взглянуть без претензий: смешно, отвязно, расслабляет. Иначе быть не могло: ментально далекие невским болотам Патрики нам показали очень близко. На болотах лучше.
269-й сезон Александринский театр начал на Исторической сцене спектаклем «Мать. Горькая пьеса» сочинения Константина Богомолова при участии и «идее» Анны Носовой — не знаю, кто такая, и не нашел сведений в приблизительном рассмотрении: извините, если оскорбил чье-то величие. От пролетарского писателя, реминисценция к почти одноименному роману которого неизбежна, впрочем, остался только «импульс» (так указано в экспликации спектакля). Точнее, сюжетная аллюзия — и там и там мы видим борьбу матери за свободу дитяти, ставшего возмутителем спокойствия порядочных персонажей. Только если сын Пелагеи Ниловны разбрасывал листовки на заводе, то его аналог в постановке скинул со товарищи с гумовских галерей на публику мешки экскрементов во время званого вечера модной кутюрьерши.
Сейчас пару слов о вокабуляре спектакля. Там много выражений, которые мы часто употребляем, но которых как бы нет. И они уж точно мало сочетаются со стилистикой газеты «Культура». Но не хочу умалить образности этого художественного инструмента, в применении которого режиссер точно мастак: со сцены донеслись, конечно, никакие не «экскременты», а честные, полновесные «г…». Я съежился. Не от пуританского лицемерия, а в ожидании перформанса, напрашивающегося постановочного решения. Но напрасно я косился на ярусы Александринского театра: революционеров там не оказалось, и в пандан репликам на подмостки и в зал ничего не полетело, даже в декоративных целях. Так что никакого эпатажа, лишь слова.
Содержание горькой пьесы пересказывать было бы не только непрофессионально, но даже бесчестно — к чему лишать зрителя возможности насладиться неожиданностью коллизий и приемов. Тем более что здесь много всего: и дупликация матерей с сыновьями (куртка замшевая — две), и сюжетные референсы к индийскому кино с элементами латиноамериканских мыльных опер, и экспрессия детсадовского утренника. Не ищите иронии. Богомоловская палитра по-настоящему щедра. Краски и оттенки режиссер наносит смело. Рассказывая историю, играет как хочет. Злопыхателям следует признать: Константин Юрьевич едва ли не самый яркий представитель современного театрального процесса, и потому его приход на сцену Национального драматического театра России был неизбежным. Более того, считаю, что Александринскому театру эта премьера была нужна больше, чем Богомолову, — как пример демонстрации феноменальных способностей труппы на сомнительном с точки зрения классики материале. И мы в очередной раз убедились: эти древние стены переварят все.
Начну с того, что высокое искусство в постановке есть. Я про вставной эпизод сна главного действующего лица — важного чиновника с фамилией Асонов (он же Отец) в исполнении Петра Семака. Находясь в состоянии эмоционального потрясения от вскрывшейся изнанки семейного существования, он в своем сновидении встречается с обретенным биологическим сыном (в программке Сын 2). Эти грезы дословно косплеят эпизод знакомства князя Мышкина с Иваном Федоровичем Епанчиным. В актерском величии Петра Семака грех сомневаться — будь он на сцене хоть герой Достоевского, хоть элитный московский персонаж. Но как тонок оказался Владимир Минахин — напиши классик «Идиота» не в словах, а в музыке, так интонации молодого актера, кажется, совпали бы до последней ноты. И его Сын 2, неудавшийся террорист — отстраненный, возможно что и коварный, с большими мышами в обритой голове — тоже мне очень понравился. Это, впрочем, очень досадно, если поглядеть с колокольни Сына 1, артиста Ивана Ефремова, которому играть нечего. Роль пытаются наполнить смыслом, грубо введя короткую мизансцену, когда персонаж расплачивается с любовницей за ее исчезновение, но выглядит это, мягко говоря, натужно.
Зато не устану без зазрения совести славословить Андрея Матюкова. Этот очень необщий актер, похоже, сделал хлопоты невозмутимым лицом своим фирменным творческим стилем. Так было в «Твари», в «Воскресении»: эмоции внутри, но далеко не всегда сверху. Прием один, а результат выглядит всегда невиданным раньше. И сейчас, представляя много чего могущего Генерала, доверенного приятеля Асонова, Андрей Матюков рассказывает то страшную, а то забавную историю — чего стоит крошечный отблеск испуганного изумления на непроницаемом вирильном лице при вести, что, казалось бы, изученный особистом вдоль и поперек Асонов посещает косметолога на предмет чистки лица. В следующей картине Петр Семак и впрямь выходит на сцену таким непристойно сияющим от радости общения и прогулок под руку с объявившимся Сыном 2, что его персонаж воспринимается несведущим об истинном положении дел окружением семьи как лицо именно той ориентации. Генерал, истинный мужик, крайне переживает за друга, что опять-таки выказывает лексика, которую большая часть зрительного зала принимает очень воодушевленно, будто ранее в академических залах у нас не говаривали так, как на заборах пишут, со всей щедростью души.
В зале смех, но будут и слезы — когда в финале герой Петра Семака оплачет неожиданную потерю. И еще над подмостками повиснет невидимая туча — как только станет известным виновник такого развития событий. Вязкий спертый воздух будет ощущаться физически, тандем Семак — Матюков вывернет из текста даже то, чего в нем и нет. А ведь Асонов и Генерал ничуть не антагонисты, они друзья — по глянцевым московским меркам, естественно. Интригующее противостояние в постановке совсем иное – но идите и смотрите сами.
До сих пор мы говорили о мужских лицах спектакля. А что же Мать? Вернее, Матери — их две, как уже было сказано. Жена Асонова в воплощении Александры Большаковой — прекрасная, эстетичная сука, пеняющая прислуге за неверно выбранную посуду так, что хочется ее удавить (кстати, и вероятность трагедии в финале в таком случае была бы существенно ниже). Она борется за Сына 1 — внимание! — вопреки материнской природе, которая таким парадоксальным манером и проявляется. Образ сильный, сочувствия не вызывающий. Может потому, что первопричина происходящих треволнений притянута за уши и кажется малоправдоподобной? Мне кажется, именно в этом месте потенциально возможная высокая античная драма напрочь перебивается мексиканским тоже-плачем богатых. Матери 2 (Анна Селедец) вообще не повезло. Ее история подана невыразительно, а кульминацией трагедии и персонажа, и спектакля в целом замыслен стихотворный плач-крик-причитание с разными аллюзиями и отсылками. Аплодисментов было много: публика в Петербурге добрая, как и полагается для глубинки. Больше всего эти поэзы походили на прилежную декламацию подневольного тщеславным родителям ребенка. Только маленьких страдальцев обычно ставят на табуретку для удобства собравшихся, а Мать 2 просто присела на ее краешек — обзор на сцену Александринского и без того прекрасен. Две третьестепенные роли отведены Марии Нефедовой (Горничная) и Алисе Горшковой (Подруга Матери 1): два эффектных росчерка, дополняющих живописную картину московского бестиария, написанного автором с почвенным знанием предмета.
Парадокс Богомолова — перед нами глубокие переживания персонажей, истинные трагедии, а по сути выходит копошение в какашках, Чунга-Чанга на Патриарших. Как в зоопарк сходил. Глубоко сочувствуешь героям в конкретный, мимолетный щелчок стрелки часов, а в итоге хочется смеяться. Все на сцене должно свидетельствовать о муках, глубоком смысле и подсмысле, о трагическом единстве и противостоянии родных людей, тянет даже как-то душевно потрудиться. А на деле, если спросят — о чем, мол, постановка? — честнее всего будет слегка подтесать цитату и продекламировать: «Мама! мама! наши сети притащили мертвеца!» Но продекламировать непременно с чувством, потому как спектакль все-таки интересный. Необычный для Александринского театра. Обычный для Богомолова.
Фотографии: Владимир Постнов/предоставлены пресс-службой Александринского театра.